Даже если встретились, то что? Узнал бы он меня? Я сейчас на себя тогдашнего не очень и похож, наверное. Утром во время бритья заглядываю в зеркало и иногда кажется, что там чужой кто-то смотрит. А я бы бросился ему в ноги и запричитал: “Юрий Владимирович, дорогой, заберите меня домой!”? Или попросил при случае Григорию Карповичу про некоего Панова напомнить, а то страдает тут парень? Не было бы ничего. Не то место и не та ситуация.

Процессия скрылась из виду, и все рассосались. Один неугомонный Коростелев торчал у окна, решив досмотреть до конца. Он и просигналил, мол, возвращаются. На этот раз я остался лежать.

И лежал весь следующий день. Меня охватила какая-то апатия. Из разряда: “вся жизнь дерьмо, а солнце — долбаный фонарь”. Помогаешь людям, лечишь их детишек, упираешься из всех сил — на выходе полный игнор, равнодушие. В душе поднялась волна злобы. Я даже пугаясь себе, порадовался начавшейся вспышке азиатского гриппа, который, судя по слухам, гулял по Кабулу. Пусть Андропов почувствует на своей шкуре, каково тут. А потом усовестился. Ведь этот грипп добьет и так больные почки будущего Генсека. Или главой государства он так и не станет? Вон Щелоков — прет как танк. На днях по радио объявили, что Анисимовича сделали кандидатом в члены Политбюро. Это был явно аппаратный провал председателя КГБ.

Мое мрачное настроение не смогли развеять ни однопалатники, ни посылка с подарками из кандагарской медроты. Женя прислала лично связанную безрукавку. С нежным письмом, в котором рассказывала почти все новости подразделения. Кто с кем, когда и прочее… Сама она шутливо обещала и дальше хранить верность и преданность будущему Нобелевскому лауреату — Ким кто-то разболтал про наше с Морозовым открытие хеликобактер. От Горгадзе приехала фляга с грузинским вином. Бубнов отметился трофейными игральными картами. Фривольного содержания. Каждая карта содержала одну из сцен камасутры. Поднимают мне либидо, черти. А вот Копец прислал… ничего. Даже строчки не черкнул, гад такой. Чтоб ты свою Анжелику до пенсии читал и смотрел по телеку только бразильские сериалы!

Отдельным и самым ценным подарком были письма из дома. От Давида, на этот раз для разнообразия без намеков, и от матери с припиской от Феди. Типа горжусь, верю, но понапрасну не геройствуй. Так и представил, как он жует кончик уса и вещает: «Ты там жопу не рви, один хрен все награды начальство себе заберет». А от Анечки почему-то не было. И это совсем не радовало как-то.

Не успел позавтракать скромной госпитальной пищей, как меня дернули. Причем в лучших отечественных традициях — пойди туда, ну и так далее не отходя от текста. Просто пришла медсестра Малыгина, гром-девушка, мечта художника Кустодиева, и позвала меня с собой. Так и сказала: «За мной, товарищ лейтенант, я вас проведу», и ушла, рискуя при неловком движении произвести массовые разрушения локального масштаба.

А что мне оставалось делать? Подтянул пижамные штаны, пригладил пятерней волосы на голове, больше по привычке, чем по необходимости, и пошел. Малыгина перла вперед как ледокол «Ленин», раздвигая собой все помехи. Очень быстро мы вышли из нашего корпуса, и я ступил на неизведанную территорию. А хорошо жилось королевским коняшкам: аллейки ровные, дорожки широкие, клумбочки, газончики, все дела. Понятное дело, следы всенародного владения в виде неизбежных признаков тлена и распада уже сильно налицо, но и былое величие впечатляет. Что ж там такого этот король натворил, что его свергли? А на старых деньгах такой представительный дядечка с открытым и вызывающим доверие лицом.

Но долго размышлять о судьбах династий мне не дали. Боевая медсестра затащила меня в какой-то корпус без надписи на двери и подвела к такому же безымянному кабинету. Аккуратненько постучала, так бережно, как делают это только перед большим начальством. Кто-то произнес нечто разрешающее, я не расслышал. Хорошая звукоизоляция, однако.

Малыгина приоткрыла дверь, совсем немного, и, сунув в нее кончик носа, сообщила: «Панов, товарищ капитан». Оно понятно, только из одного ведомства капитаны имеют такую харизму, что даже медсестра инфекционного отделения сразу бежит к ним вприпрыжку и еле сдерживает внезапно возникший гипертонус мочевого пузыря.

Ну и ладно. У меня сфинктеры покрепче будут. Да и грехов я за собой не помню, по крайней мере за время службы. Так что не боюсь. Зашел, прикрыл за собой дверь, буркнул стандартное «Здражлаю».

— Здравствуйте, товарищ лейтенант. Вот сюда присаживайтесь, — показал он на стул. Простой такой, казенный, явно импортный, с севера. Я снова невольно начал считать кубические километры всякого барахла, которое приперли сюда из Союза. И снова очень много получается.

Молчит особист, даже представиться не хочет. Делает вид, что пишет что-то охренеть какое важное. Ничего, проведем рекогносцировку. Вот это стул, на нем сидят. Вот это сейф, у нем хранят. Вот обязательный портрет номер один, борода клинышком. И номер второй — закосивший от фронта любящий папа. Кстати, я ж его лицезрел недавно. На официальном портрете он, конечно сильно здоровее выглядит.

И все. Шкаф, конечно, графин со стаканом, вестимо дело, вентилятор с резиновыми лопастями, сейчас бездействующий. Лаконичненько, короче.

Минут через семь с половиной капитан отвлекся от своих важных дел. Вздохнул тяжело, завязал тесемочки на картонной папке с надписью «Дело», спрятал ее в сейф и приступил к беседе. Я ведь уже грамотный и знаю, что допрос — он по повестке, а если просто потрындеть без протокола — то беседа.

— Я понимаю, вы не до конца выздоровели еще… Самочувствие как? Не помешает нашему общению? — поинтересовался он.

Мягко стелет, под интеллигента косит, сволочь. Поосторожнее с таким надо, а то не успеешь погоду в Кабуле обсудить, как дело в военный трибунал передадут. Придумают за что.

— Нормальное, — ответил я. — По поводу чего общаться?

— Командование, товарищ лейтенант, интересует, каким образом информация о вашем месте службы попала к иностранным журналистам. А это, кстати, сведения, составляющие военную тайну.

А вот здесь меня особист смог удивить. Я о такой фигне даже не думал. Где я, а где иностранные журналисты. О чем я и сообщил немедленно.

— Не могу знать, товарищ капитан. С момента призыва ни с одним журналистом не общался. В письмах сведений о местоположении не разглашал. У кого хотите спросите. Вот у нашего особиста Карамышева хотя бы.

— Хорошо, так и запишем, — отмахнулся особист. Похоже, его слабо вдохновляла эта фигня.

— А что случилось хоть, можно узнать? — спросил я, когда чекист закончил записывать. — И как к вам обращаться, если не секрет?

— А я не представился? Вот дурья башка, совсем закрутился, — капитан довольно естественно хлопнул себя ладонью по лбу. — Каверзнев Андрей Никитович. Шутить по поводу соответствия фамилии и места службы не советую. Надоело уже. Про журналистов могу поделиться. Начиная с позавчерашнего дня «Голос Америки», «Немецкая волна» и Би-би-си одновременно начали сообщать в новостных выпусках, что молодого советского ученого, лауреата международной премии Андрея Панова злые силы загребли в армию, отчего наука потерпела невосполнимую утрату. А потерпит еще большую, как только его убьют, цитирую “бойцы афганского сопротивления”, ибо бросили в самое пекло. Как-то так приблизительно.

— Так ведь бросили! — завелся я. — Или вам про рейд не рассказывали? А про сбитый вертолет вы в курсе?

— В курсе, — отмахнулся Каверзнев. — Это обычная жизнь советского солдата. Который что?

— Что?

— Обязан! — особист назидательно поднял палец. — Стойко переносить тяготы и лишения службы! Между прочим, в уставе записано.

О как шпарит… Прям как по писаному.

— А можно, я вернусь в свою палату дальше переносить тяготы и лишения? Между прочим, можете заверить вышестоящие начальство, — я поднял глаза к потолку. — Тиф — это охрененные тяготы. Никому не порекомендую.